вторник, 24 марта 2009 г.

Леди Макбет Мценского уезда. Рождественский в Большом театре

Первый раз посетил "Новую сцену" БТ. Интерьеры (экстерьеры там кажись отсутствую ваще) особого впечатления не произвели: к такому мы уже привыкши. Если бы из произведений Палладио можно бы было выделить "чисто конкретные понты" в дистиллированном виде, то вот оно такое как раз и получилось бы. Огромная люстра в виде сияющей кристалликами Сваровски попки павиана, белоснежные, в золотую полоску, ложи на 8-месяце беременности, эскизы костюмов Бакста на потолке, плохо сочетающиеся с классицизмом батуринского разлива. Энциклопедия архитектурного убожества...
Когда всё это скрылось во тьме, я испытал некоторое облегчение. Ненадолго. До того момента, как началось "пение". Голос Ирины Рубцовой (Екатерина) сразу задел меня за живое: буквально каждый издаваемый ею звук ярко свидетельствовал о невыносимости страданий, испытываемых её героиней. У меня даже закралось сомнение: "млин, а вынесу ли я три часа таких мук?" Но хуже всего было то, что Ирина Рубцова совершенно игнорировала согласные, так что редко какое слово удавалось понять. Приходилось отвлекаться на экран над сценой, по которому бежал английский перевод. Почему английский, непонятно. Русский был бы явно уместнее. Впрочем, не могу сказать, что знакомство с либретто доставило мне большое удовольствие. Оно - немудрёное до безобразия. Вот свёкор Екатерины высказывает опасение относительно целомудрия Екатерины, - и тут же на сцене появляется новый работник Сергей, про которого Екатерине (а заодно и нам, сирым) немедленно докладывают, что он перетрахал у соседей все способные к передвижению объекты. СтоИт на сцене этот самый Сергей, а нам при этом "по секрету" объявляют, что он обладает выдающимся лицом и красотой. Хм, как говорится, спасибо, что предупредили. Нельзя сказать, что Вадим Заплечный (Сергей) некрасив, но в роли полового гиганта он смотрелся комично. Созданный им образа тянул, самое большее, на роль пошловатого скомороха. Никакой чувственности он не излучал - как и его "половая партнёрша".
Секс - это, можно сказать, "фирменная" особенность оперы Шостаковича, за которую её когда-то уничтожил тов. Сталин и забраковали коллеги (Прокофьев, к примеру). Пошлые шутки, разговоры о совокуплении, изнасилования - сменяют друг друга как в калейдоскопе. Тем удивительнее, что после просмотра осталось ощущение, что эротики во всем этом не больше, чем в усах тов. Сталина. Возможно, виновата постановка - все эти "оргии" были поданы будто съёмка порнофильма для младшей средней школы. Публика (и я в том числе) не могла сдержать смешки. Но главный виновник - это, как мне кажется, Шостакович. Он невероятно изобретательно имитирует в оркестре коитус и оргазм, но вот с чувственностью и похотью выходит заминочка: почти-атональная музыка оперы такое передать, видимо, не в силах. Уж на что сильна была Вишневская, и то...
Впрочем, это не проблема оперы Шостаковича, а проблема атональности вообще. Я уже неоднократно об этом писал, но, кажется, в чужих журналах. Сформулирую в своём:

Восприятие вокала тесно связано с восприятием речи.
В речи различным эмоциональным состояниям соответствуют особые интонации.
Суть речевых интонаций тесно связана с гармонией господствующей тональной системы. В Европе и Сев.Америке это мажоро-минор. Именно поэтому нам гораздо легче воспринимать, к примеру, итальянский фильм, чем японский, даже если ни тот, ни другой язык нам незнаком. В случае с итальянским фильмом нам будет легче уловить невербальную информацию об эмоциональном состоянии героев по интонациям (их тональным особенностям). Впрочем, если слова в итальянском фильме будет произносить дебил, наша задача сильно осложнится. Ибо чем ниже интеллект говорящего, тем меньше невербальной информации его речь несёт. То есть развитие тональной составляющей языка тесно связяно с развитием интеллекта. Кстати, надо думать, именно поэтому люди с высоким уровнем интеллекта чаще всего тяготеют к "классической" музыке, имеющей наиболее развитую тональную структуру (гармонию).
Атональность в чистом виде означает уничтожение интонаций и отказ от большей части невербальной информации (часть всё же остаётся: сила, резкость звука и т.п.). Сие вовсе не означает, что чем сильнее тональные тяготения, тем "лучше" музыка. Скорее, она сентиментальнее (взять хотя бы Беллини). Слабые, едва ощутимые тональные тяготения тоже на многое способны. К примеру, в романсе Шумана "Auf einer Burg" они живописуют увядание и смерть, а в "Болтунье Лиде" Прокофьева - глупую маленькую балаболку.

Сюжет оперы Шостаковича содержит такие страсти-мордасти, что Беллини отдыхает, но тональные тяготения выражены довольно слабо. Крики, вопли - этого сколько угодно. Заунывные стенания - пожалуйста. Но того, что принято называть "человеческими чувствами" не найти днём с огнём. Какой-то лай, какие-то механические речёвки, даже ударения и те сплошь и рядом "поставлены на попа". Шостакович либо не смог, либо не захотел вписаться в структуры разговорной речи. Запомнился эпизод, когда проникший в комнату Екатерины Сергей просит у неё книжку. Фразу "Да нет у меня никаких книжек" Ирина Рубцова произнесла "по-человечески", что вызвало хохот в зале, настолько нормальная человеческая речь контрастировала с "мелодизированными речитативами" Шостаковича. Честно говоря, этот демарш Рубцовой выглядел как откровенное издевательство исполнителя над ролью. Отомстила, так сказать, автору за муки. Мне трудно для себя решить, заслужил ли Шостакович такую месть. Возможно, он вполне сознательно лишил своих героев "нормальных минорных сентиментов", как бы подчеркнув их ущербность и бездушие. Я всё время пытался успокоить себя: "потерпи, это экспрессионизм", но смотреть на бесконечное чередование плоских, пресмыкающихся персонажей в самых отвратительных ситуациях мне было всё равно не легко. Ну да, жизнь - говно, люди - скоты, выход один - удавиться. Но всё-таки должны же быть хоть какие-то смыслы, хоть какие-то человеческие проявления, хоть какая-то логика в этих стонах и воплях. Увы, ничего подобного я в вокальной ткани оперы не находил. Зато всего этого было через край в тех звуках, которые доносились из оркестровой ямы. Я ваще-та не впервые слышал "Леди", но на этот раз, казалось, партитура какая-то совсем другая. Если можно так выразиться, на два порядка богаче. Оркестр под мудрым руководством Геннадия Николаевича выдавал на гора чистое золото. Мрачные, таинственные, завораживающие гармонии отдалённо напомнили мне мои любимые фортепианные концерты Шостаковича. В них угадывалась неизбежность печальной развязки и вместе с тем некий "философский свет", которого так не хватало вокальной ткани оперы. Вот только совершенно у меня не вязались эти звуки с кондовым купеческим бытом. Неужто такое могло звучать в какой-нибудь там Шуе? Скорее уж это гримасы буржуазного Петербурга. Достоевский, а вовсе не Лесков.
Тем не менее, опера завораживала чем дальше, тем больше, и не только меня. Так что после антрактов медленно ползущему по оркестровой яме старичку доставалось не меньше аплодисментов, чем исполнителям после занавеса. Кстати об антракте: вот где мне было совсем грустно. Надо сказать, я тщательно подготовился к спектаклю: налил во фляжку водочки, а не коньячку, как для какого-нибудь там Шумана. Но "проблема Греческого зала" решалась с трудом: в этом фойе чувствуешь себя как голый в бане. Впрочем, проблему удалось-таки решить, и последнее отделение прошло на ура. Певцов я практически перестал замечать и воспринимал происходящие как некую "сумасшедшую мессу". Мне стало казаться, что "Леди", даже несмотря на её вокальную неудобоваримость, гораздо больше подходит для нынешней оперной публики, чем какая-нибудь "Травиата". Травиатина публика давно переключилась на телесериалы, а вот этот странный "сумасшедший деликатес" очень даже в жилу. И, как бы подтверждая мои слова, публика не убывала до самого конца. В зале, между прочим, был аншлаг и билеты мне достались только по 50 руб. на галёрку. А кто-то утверждает, что опера при смерти.

Ну и в заключение ещё одно моё "прозрение": это опера вовсе не про секс. Там всё зашифровано. Екатеринины убиенные родственнички символизируют царскую Россию, секс - соблазн "отнять и поделить", убийство - революцию, а последнее каторжное действие - даже ёжику понятно что (не даром одних из первых сочинений ДД был траурный марш памяти Шингарёва и Кокошкина). А Иосиф Виссарионыч был вовсе не ёжиком . Вот и прищучил Шостаковича за это самое, а ни за какой не за секс и тем более не за формализм. В 36-м году в СССР опера с зеками в финале - это ли не нонсенс?

Комментариев нет:

Отправить комментарий