вторник, 25 августа 2009 г.

В словарик: что такое "джентельмен"

Джентельмен - это человек, который никогда не попросит того, чего ему всё равно не дадут.

четверг, 20 августа 2009 г.

Врождённая чистоплотность

Тут как-то мать мне пересказала любимую частушку бабки (её матери):

Пошла барыня, запела,
Жопой за угол задела.
Чистоту каку вела:
В жопе веником мела!

Я выпал в осадок. Поискал в гугле: "поиск не дал результатов". То есть сей уникальный перл сохранился только в моей семье! Спешу поделиться с человечеством. Жаль что другие куплеты мать не запомнила. Можно себе представить, какие ещё удивительные гигиенические процедуры могли туда затесаться!

Если учесть, что бабка родилась ещё до революции, получается, что частушка сия отражает, так сказать, классовую ненависть "низов, которые не хотели...". Но самое удивительное историческое открытие, на которое наводит этот шедевр, состоит в том, что причины революции 1917 года лежали не в приземлённых материальных коллизиях, а в самой что ни на есть возвышенной гуманитарной (гигиенической) области. Тот есть низы на самом деле не хотели вовсе не того, о чём думал В.И.Ленин.

Год назад пришлось мне посетить те края, где непоименованная барыня вершила свои бесчинства. Мать заставила-таки меня отвезти её и тётку в ту неблизкую деревню, из которой почти сто лет назад бабка удрала в Москву. Согласно семейным преданиям, обстоятельства бегства были таковы: мой прадед музыкантствовал на военном корабле. Утверждается даже, что был дирижёром. Думаю, как только он вышеприведённый шедевр на корабле исполнил, так ему сразу и вручили дирижёрскую палочку. И потом: неужто в царской России на военных кораблях имелись оркестры? Вощем, продолжение истории несколько больше похоже на правду: после революции оркестры на флоте отменили (наэна, оставили только на крейсере "Аврора"), и прадеду пришлось вернуться в деревню, из которой он некогда начал своё восхождение к диезам и бемолям. В деревне, как на зло, оркестра не оказалось, и пришлось ему переквалифицироваться. Наиболее близкой к дирижерской профессии оказалась профессия "рубщик" - так, оказывается, назывались люди, ходившие по дворам и рубившие дрова. Ну, а кроме того прадед подрядился работать на местных шахтах. Увы, это его и сгубило. Лёгкие не выдержали, и очень скоро он отправился дирижировать ангелами. Вот тогда-то моя бабка вместе с братьями и сестрами и рванула в Москву, чтобы ни разу, до самой смерти, не посетить родные пенаты. В столице бабка устроилась телефонисткой на ул.Мархлевского и через какое-то время получила ордер на комнату в Сокольниках. Комната находилась в подвале дома, ныне не существующего (снесли давным-давно). И, не успела она там навести (о боже!) чистоту, как в дверь постучали. На пороге стоял матросик с ордером на ту же самую комнатуху. "Кша отсюда, а то убью!" - сказал матросик, достав револьверт. "Убивай!" - ответила, согласно семейным легендам, бабка. Матросик задумался и убивать не стал. Вот так в общем-то и началась московская жизнь моей родни по материнской линии.

А о родине своей бабка время от времени вспоминала, и из её рассказов мать знала, что дом располагался недалеко от пруда, около него стояло ещё два дома. Дома эти принадлежали трём братьям. Рядом находились сложенные из камня сараи (амбары?). Каково же было наше потрясение, когда почти через 100 лет мы обнаружили и этот пруд, и эти дома, и эти сараи! Правда, один из домов представлял собой руину без крыши, а остальные два были соединены между собой, зато в последнем жила старушка, носившая девичью фамилию моей бабки!

Пока родственники целовались со старушкой, я забрался внутрь той руины. Сени, из которых с воплями выскочили соседские куры, вели в узкую комнатушку, которую я про себя окрестил "кухней", а дальше дверь (точнее дверной проём) выходила в "большую" комнату. На самом деле очень даже небольшую. Непонятно, как там могла разместиться многодетная семья. Не до чистоты им, наверное, было. Вот и теперь: обломки досок и кирпича, крапива... Дом, в котором когда-то жил мой прадед, доживает последние годы, глядя на пруд, возле которого залётный грузовичок продаёт конфеты и масло моим, возможно, родственникам по крови.


P.S. Да, забыл. Там когда подъезжаешь к деревне, встречаешь маленькие терриконы - такие горки земли, будто вырытые гигантскими кротами. Я так понимаю, это бывшие шахты. Надгробные памятники моему прадеду-дирижёру.

понедельник, 3 августа 2009 г.

Мой ласковый и нежный бес (о романе Ф.М.Достоевского "Бесы"). Ч.6. Суд истории.

Продолжение. Начало здесь!

Часто приходится слышать, что роман Достоевского предсказал будущее России. Действительно, к власти пришли революционеры. Действительно, они оказались кровожадными чудовищами и т.д, и т.п. Но позвольте вопрос: а надо ли обладать особым даром провидения, что бы предсказать, что на смену режиму, внушающему ненависть, придут люди, одержимые ненавистью? Достоевский очень красочно описал эту самую ненависть. Даже, видимо, приврал. Потому что в среде разночинцев, которая показана в романе, нравы были, кажется, всё же более "облагороженными". А вот ниже, куда Достоевский старался не заглядывать, кипели самые жестокие страсти. Именно они позднее и вынесли на поверхность революционеров вроде Ленина, во времена Достоевского пребывавших в статусе маргиналов. Ну что ж. Как говорится, две ошибки дали правильный результат.  Достоевский угадал номера в лотерее. Но вот только куда идти за выигрышем? Что толку от  предсказания потопления России в море ненависти, если автор даже не попытался понять источники этой ненависти. По сути, уже само название "Бесы" фиксирует неспособность автора разобраться в сути происходящего,  попытку списать всё на некие потусторонние силы. Точнее, наверное, не неспособность, а нежелание. Не хотел копать под милое сердцу самодержавие. Такая вот "Кассандра": предсказала гибель Трои, но старалась не замечать Троянского коня.


Мой ласковый и нежный бес (о романе Ф.М.Достоевского "Бесы"). Ч.5. Свет в конце туннеля.

Продолжение. Начало здесь!

Осудить революционеров - это только полдела. Надо было ещё им что-нибудь противопоставить. Достоевский противопоставил религию. Нельзя сказать, что противовес получился полноценным. То есть Достоевский показал, что все "хорошие" персонажи верят в бога, но совершенно не объяснил, какова польза от такой веры, каким образом вера поможет изменить мир к лучшему. Вот, к примеру, главный положительный герой, Шатов. Он верит в бога, но абсолютно бездеятелен. Работает за гроши, признаётся, что мог бы зарабатывать гораздо больше, но не видит смысла. В результате даже роды собственной жены он материально обеспечить не в состоянии. Шатов почти не высовывается из своей конуры, а если высовывается, то оказывается скорее почему-то в обществе революционеров-либералов (которых не жалует), чем в лоне церкви (кажется, в этом самом лоне он и вовсе ни разу не побывал). Создаётся ощущение, что Достоевский провозглашает какую-то странную веру - чисто декларативную. Что-то вроде "философской одежды", которую обязан нацепить на себя каждый хороший человек, чтобы потом он мог с чистой совестью пылиться в своём укромном углу. В "пыльных" персонажах вроде Шатова оказывается трудно найти что-то по-настоящему позитивное. И Достоевский прибегает к своим излюбленным ассоциациям: чтобы представить героя хорошим, он заставляет плохих героев его обижать. Он делает его жертвой. Для тех же целей в романе использован фирменный приём Достоевского - "жертва-наживка": несчастная девушка, в высшей мере обиженная судьбой. Ну, к примеру, жизнь заставила её выйти на панель или, как в данном случае (мамзель Лебядкина), лишила рассудка, принудила хромать, да к тому же ещё и наградила побоями со стороны брата-"опекуна". Жертва-наживка обязательно набожна, она разговаривает на лексиконе ангелов, добавляя там и сям уменьшительно-ласкательные формы ("Шатушка"). Над ней издеваются негодяи, но она безропотно сносит обиды. Иными словами, святая великомученица. Читатель должен быть монстром, чтобы не проникнуться состраданием к этой несчастной крошке. Тем самым он "заглатывает крючок" Достоевского, и теперь писателю достаточно связать нужного героя со "сверх-белой наживкой" положительной ассоциацией (к примеру, Шатов говорит мамзели Лебядкиной нежные слова), чтобы вытянуть героя в "белую " область - иными словами, сделать героя "хорошим" в глазах читателя.

Анализ ассоциаций легко позволяет выявить второго положительного героя романа. Безусловно, это - Николай Ставрогин. Примечательно, что Достоевский не заявляет эту положительность явно, как в случае с Шатовым. Если Шатов - открыто бросает вызов мерзавцам-революционерам и принимает от них смерть, то отношения Ставрогина с революционерами не столь однозначны: с одной стороны, он постоянно одаривает "соратников" презрением и высокомерием, но, с другой стороны, он и не порывает ними. Ставрогин прилюдно целует чужих жен и кусает чужие уши. Он, по свидетельству Шатова, внёс смятение в сознание самоубийцы-Кириллова. Но! С другой стороны, он вызволил самого Шатова из американского плена, отказался от убийства бедняжки-хромоножки, которое ему якобы предложил ирод-Верховенский. И вообще, он по-отцовски заботится о г-же Лебядкиной, снабжает её деньгами. Положительная ассоциация по отношению к жертве-наживке - явный знак расположения со стороны Достоевского. Но ещё более значимо, что Достоевский приводит нигилиста Ставрогина в объятия христианских мудрецов.
Об этом повествует глава "у Тихона", ключевая не только для понимания образа Ставрогина, но и замысла романа в целом и даже мировоззрения Достоевского как такового. Глава "у Тихона" была изъята из романа по требованию издателя Каткова. Катков отказался печатать текст, содержащий записку Ставрогина (Ставрогин даёт прочесть её Тихону), красочно живописующую обстоятельства, предшествовавшие изнасилованию Ставрогиным 12-летней девочки и последовавшие за этим изнасилованием вплоть до самоубийства ребёнка. Достоевский наивно предполагал, что отсутствие в записке самой сцены изнасилования делает текст вполне пристойным, однако никто, кроме Достоевского так, кажется, не считал. Суть недо-описаного происшествия была совершенно очевидна и абсолютно немыслима в печати в то время (даже и намного позднее Чехов имел проблемы с цензурой "Чайки" всего лишь из-за того, что в пьесе сын индифферентно относится к адюльтеру матери!). Впрочем, в изъятой главе поражает даже не столько проступок Ставрогина, сколько весьма снисходительная реакция на него православного старца. Тихон совершенно не выказывает сострадания судьбе ребёнка, да и осуждение насильника выражает довольно формально. Старец (а точнее Достоевский) лишь затевает что-то вроде "шахматной партии с богом", обсуждая пути спасения души провинившегося барчука. При этом старец выражает "восторг" "удивительным подвигом" Ставрогина (имеется в виду, к счастью, не изнасилование, а раскаяние в нём):

Впрочем что до самого... проступка вашего, то и многие грешат тем же, но живут с своею совестью в мире и в спокойствии, даже считая неизбежными проступками юности. Есть и старцы, от которых уже пахнет могилой и которые грешат тем же и даже с утешением и с игривостью. Всеми этими ужасами исполнен мир. Вы же, по крайности, почувствовали всю глубину, что очень редко случается в такой степени.

Ну, подумаешь, изнасиловал. Многие насилуют. Раскаялся - выдать ему орден!.. Нет ничего удивительного, что подобного рода текст вызвал резкое неприятие в ближайшем окружении писателя. Один их этого окружения, философ и критик Страхов, написал позднее Л.Н.Толстому примечательное письмо, приоткрывающее завесу над причиной появления в романе образа "хорошего насильника":

«Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы было вполне развить эту тему. Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского – прошу Вашего внимания и снисхождения, – скажите, как Вы ее находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство, пособите мне найти выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым. По случаю Биографии я вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек!» Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику ГУМАННОСТИ и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии О ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА.


Такие сцены бывали с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случалось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что? в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что при животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, – это герои «ЗАПИСОК ИЗ ПОДПОЛЬЯ», Свидригайлов в «ПРЕСТУПЛЕНИИ И НАКАЗАНИИ» и Ставрогин в «БЕСАХ». Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, а Достоевский здесь ее читал многим.


При такой натуре он был очень расположен к сладкой сентиментальности, к высоким гуманным мечтаниям – его направление, его литературная музыка и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют САМООПРАВДАНИЕ, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.


Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя. Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Достоевскому. Но не нахожу и не нахожу!! Вот маленький комментарий к моей БИОГРАФИИ (выделено везде Н.Н. Страховым); я бы мог записать и рассказать и эту сторону в Достоевском, много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!


Письмо Страхова было объявлено женой Достоевского клеветой, попыткой мести за уничтожающие отзывы. Но то, что такого рода отзывы Достоевский делал относительно ближайшего своего сотрудника, уже само по себе подтверждает слова Страхова. К тому же более чем странным выглядит выбор способа мести: сугубо личное письмо, публикация которого свершилась через много лет после смерти Страхова и после смерти Толстого. Если Страхов и правда сам всё это выдумал, то получается, он был, как писатель, талантливее Достоевского: в нескольких абзацах ему удалось создать образ злодея такой силы, на которого Достоевскому не хватило и сотни страниц. Но самым примечательным подтверждением правоты Страхова является удивительное совпадение тезисов письма с тем образом автора, который выстраивается по прочтении "Бесов". "...совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо" - как тут не вспомнить котлетку Карамзинова. "расположен к сладкой сентиментальности, к высоким гуманным мечтаниям" - будто сказано про взаимоотношения Шатова и Marie. "в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости" - лейтмотив линии Ставрогина. По версии Страхова, Ставрогин - это сам Достоевский, попытка "самооправдания" писателя. Ну, с "самооправданием" трудно не согласиться, но вот относительно отождествления Ставрогина с Достоевским я бы сделал одно уточнение: Достоевский (в том виде как описал его Страхов) скорее похож на Верховенского дж., Ставрогин же - то, каким мнил себя Достоевский в мечтах, каким он хотел видеться окружающим. Здесь кроется загадка странного тандема: Верховенский - чёрная скверна, которую пытается сбросить с себя писатель, Ставрогин - ореол святого мученика, который он хочет придать себе взамен. Ни один из них не являет в себе полнокровной реальности, но стоит совместить озлобленность Верховенского с сентиментами Ставрогина, как получается удивительно целостный образ, описанный в письме Страхова. Отметим заодно удивительный парадокс личности Ставрогина: самый бесноватый герой оказывается самым желанным! Что стоило Достоевскому "повесить" педофилию на Верховенского? Нет! Не заслужил. Бесы на поверку оказываются вовсе не титульными бяками, а ценнейшим подспорьем для геройского покаяния! Православие же - всего лишь средство для осуществления интимного псевдо-суда и самооправдания. Никакой общественно значимой роли у Достоевского оно не несёт.

Здесь уместно вспомнить сцену с Семёном Яковлевичем, где "блаженный и пророчествующий" распределяет куски сахара между утратившими человеческий облик посетителями. Сцена напоминает скорее языческий обряд, чем общение православных верующих. И "блаженный", и его визитёры явно стремятся прикоснуться к некоему мистическому фатуму, вне всякой связи с этикой и церковным каноном (блаженный даже матерится!). Вероятно, это одна из самых сильных сцен романа. Здесь Достоевский как бы погружается в "свою" стихию - стихию шизоидного кошмара, предвосхищая творения деятелей вроде Дэвида Линча. Суть проста: в дискурс вводятся иррациональные моменты: манипуляции сахарными головами, немотивированные падения на колени, загадочные речения ("миловзоры"). Экзальтированная реакция персонажей создаёт у читателя ощущение пугающей значимости происходящего. Однако суть этой значимости (что это значит?) остаётся за пределами понимания читателя, ибо лежит вне явной области смысла. Почему Лизавета Дроздова требует от Маврикия упасть на колени? Коленопреклонение - знак смирения и прошения. Чего просит Лиза? Почему она просит не сама (не сама падает на колени)? Что в этом контексте означает слово "елей"? Из-за чего это слово так пугает Лизу? Почему она в истерике требует от Маврикия срочно подняться с колен, упрекая: "Как вы смели?" - в то время как он стал на колени по её собственному приказу? И что означает завершающее слово "миловзоры", почти не используемое в разговорной речи сочетание двух расхожих терминов? "Страх был в ее взгляде", - указывает Достоевский. Как соотносится с этим экзотический конгломерат терминов "взор" и "мил"?
В данном случае Достоевский использует приём "активации шизоидного отсева". Он, видимо, был первопроходцем в этом славном деле. Поясню на примере, что я понимаю под этим обозначением. Допустим, мы видим тучу. Она не вызывает у нас особого страха. Но вот послышались раскаты грома, сверкнула молния, и мы решили: "гроза", а затем побежали прятаться (то есть в мозге активировалась зона страха). Но ведь ясно, что в случае любой грозы какая-то молния бывает первой, а значит и просто любая "тихая" туча чревата грозой и тем самым несёт в себе опасность. Так что нам, бояться любой тучи? Но что есть туча? Чёрное облако? Вглядитесь внимательнее, абсолютно ли бело облако над вашей головой?
Понятно, что мозг психически нормального человека на каком-то этапе производит отсев: гром - значит гроза, остальное - не страшно. Это умозаключение, эта связь понятий помещается "на самый верх" мозга - в зону смысла. Но в глубине (шизоидная зона) остаются отсеянные варианты. Эти две зоны мозга существуют не изолированно - тонкий ассоциативные связи ведут от каждого термина смысловой зоны в "шизоидный котёл". Достоевский (и прочие Линчи) использует тот факт, что при поступлении сигнала тревоги (к примеру, случай истерики окружающих) до момента его осмысления (грома не слышно, но все вокруг бегут прятаться) происходит активация шизоидной области. Нас в этот момент может испугать и просто "немая" туча. Мы начинаем судорожно искать ассоциативные связи в "шизоидном отсеве". Это очень напоминает ночной кошмар, когда фантастические образы сменяются в атмосфере пронизывающего ужаса. Достоевский такого мощного эффекта вряд ли достигает, но тем не менее эксплуатирует означенное явление весьма успешно, добиваясь значительного эмоционального воздействия на читателя. Кроме того, симуляция кошмаров имеет очевидный психотерапевтический эффект, связанный скорее всего с вытеснением скрытых навязчивых шизоидных страхов.
Как бы то ни было, из всего, что написано выше,следует, что никакого отношения к религии в традиционном понимании этого слова "вера" Достоевского не имеет.

Вот ведь как получается: света в конце туннеля у Достоевского вовсе и нет. Впрочем, кое-какие проблески все-таки проглядывают. Хоть и не совсем там, где на них указал писатель. Я имею в виду Варвару Петровну Ставрогину, чуть ли не единственный полнокровный персонаж во всём романе. Достоевский не наделяет её "отъявленными" добродетелями, практически не опутывает сетью ассоциаций, но каким неподдельным восхищением одаривает он эту личность: независимая, гордая, властная, богатая, благодетельная без "фирменных" сантиментов Достоевского. Вот его настоящий идеал, к которому он, очевидно, не смеет даже стремиться. Он - не "хозяин жизни", он лишь с завистью смотрит вслед Варварам Петровнам, насилует 12-летних девочек и лицемерно кается. А на тех, кого такой порядок вещей не устраивает, вешает "бесов", изымая их напрокат из собственной души.

Окончание здесь!

Мой ласковый и нежный бес (о романе Ф.М.Достоевского "Бесы"). Ч.4. Революсьонэры.

Продолжение. Начало здесь!

Они-то (революционеры) вроде бы Достоевского и подвигли на создание сего шедевра. Точнее, конкретно революционер Нечаев - личность со всех сторон замечательная. Писал из-за границы своим российским соратникам пламенные письма в надежде, что охранка перлюстрирует и упечёт соратников куда надо. Считал, что нет лучше способа подтолкнуть революционный процесс. Фу, какая гадость! Впрочем, ничего такого эпохального Нечаев не открыл. Тезис "цель оправдывает средства" был изобретён задолго до Нечаева и пользовался большой популярностью не только среди революционеров. Революционеры же от Нечаева не были в восторге. К примеру, Вера Засулич писала, что "подкладкой его революционной энергии" были "не убежденья, не взгляды", а "жгучая ненависть" "против всего общества". Точно то, что живописал в образе своего "Нечаева" (Верховенского младшего) Достоевский. Только вот из текста Засулич ясно, что Нечаев был революционером-отщепенцем, а Достоевский между тем рисует чуть ли не всех революционеров по нечаевскому лекалу. "Бесы" просто кишат одержимыми непонятной ненавистью типами, настолько эгоцентричными, что они даже не могут выслушать собеседника, не перебив. Пародийно раздув их эгоизм, Достоевский отодвинул на второй план их убеждения и взгляды. Точнее, из убеждений и взглядов своим революционерам Достоевский оставил только два:
1. неверие в Бога и
2. равнодушие к красоте.

Ну, какое отношение красота имеет к революции - это вообще не очень понятно, а вот религия - институт, который революционеров действительно интересовал, но далеко не в первую очередь. Их больше заботили другие материи: парламент, свобода слова и т.п. Ни о чём таком в Бесах революционеры практически не упоминают. Самый же серьёзный революционный диспут в Бесах касается даже не религии, а политических доносов. Тема предложенного Достоевским диспута: "Стоит ли доносить на политических убийц". "Изверги", понятно, решают, что не стоит. Таким образом Достоевский выставляет их пособниками чуть позже случающегося в романе убийства, под покровом тайны наносящими роковой удар невинной жертве. 

Что касается собственно революционной деятельности, то ей Достоевский уделил минимум внимания. В романе описана ситуация, когда работники фабрики Шпигулиных, уволенные и обсчитанные, были высечены по приказу губернатора Лембке. Начнём с того, что высеченные рабочие изображены у Достоевского эдаким безликим стадом. Ни один из них не выписан Достоевским даже вкратце (при том что любовным страданиям Лизаветы Дроздовой Достоевский не жалеет целых глав). Изложение фабричных проблем носит чисто умозрительный характер - Достоевский эмоционально отстраняется от них. Единственно по-настоящему крамольное дело "шипулинских", поджог, Достоевский списывает на происки революционеров-подстрекателей. В их же уста писатель вкладывает и призыв к порке (Пётр Верховенский постоянно "инструктирует" об этом жену губернатора). То есть революционеры отвечают и за бунт, и за жестокое подавление бунта, в то время как рабочие - само смирение, а губернатор просто сошёл с ума. Неслучайно Достоевский приурочивает помешательство губернатора именно к моменту порки. Получается, что это как бы не произвол - а так, "бес попутал".  Этот эпизод стал для Достоевского всего лишь вспомогательным средством к тому, чтобы отправить на тот свет нескольких поднадоевших героев и приступить к фирменному блюду: ритуальному революционному убийству. Впрочем, хоть оно и фирменное, а приготовлено тоже на скорую руку. В момент убийства ловишь себя на мысли, что большинство убийц тебе практически не знакомы. Начинаешь искать по тексту и обнаруживаешь пару абзацев об интересующем тебя герое чуть ли не за 100 страниц до рокового эпизода. Тут недавно к юбилею Астафьева "Новая газета" опубликовала несколько писем писателя. Приведу здесь выдержку из одного письма:

Уже с первой повести, наивной, простенькой, ущучили меня дотошные читатели, подобные Вам, что на «казёнке» (сплавном плоту с домиком) бригада бывала до двадцати человек, но не менее одиннадцати, у меня же в повести бригада состоит всего из семи человек. А мне так надо, мне удобнее подробно написать семь человек, а не согласно «правде» соцреализма бегло упомянуть двадцать.

Астафьев здесь чётко сформулировал первейшей принцип качественной литературы: она не допускает "человеческого мусора", персонажей-статистов, обделённых вниманием автора. Это как раз случай "Бесов", где грандиозная "революционная биомасса" не получила и сотой доли того внимания, которое Достоевский уделил двум главным супостатам - Петру Верховенскому и Николяю Ставрогину. Впрочем, количество и здесь не перешло в качество. Оба героя у Достоевского получились схематичными, в них нет и сотой доли той объёмности, которую писатель придал, к примеру, Ставрогиной-мамаше.
Один - монстр из "ужастика", другой - любовник из "мыльной оперы". Достоевский устраивает между ними очередную фальшь-ассоциацию, источником которой является принадлежность Ставрогина к революционной организации. Благодаря ей два главных героя, Ставрогин и Верховенский, оказываются то и дело рядом и, в результате, между ними возникает некая связь. Эта связь дважды фальшива. Во-первых, личностям типа Верховенского-Нечаева свойственна крайняя авторитарность, Верховенский же жаждет разделить власть со Ставрогиным. Ставрогин только что ноги о него не вытирает, но Верховенский покорно сносит унижения. Мотив указан в романе явно: Верховенский хочет сделать из Ставрогина идейного вождя. Странное намерение: как революционер тот себя не проявил ничем, кроме кусания губернаторского уха. К тому же, в романе у Ставрогина просматривается единственная "идея" - провести остаток дней в уединенном замке в Европе. Неплохо для революционного вождя?
Здесь кроется вторая сторона фальшь-ассоциации: абсолютная немотивированность вхождения Ставрогина в революционную организацию. Как если бы теперь уже Чацкий поддался на уговоры Репетилова и отправился "к фармазонам в клоб". Впрочем, практически все поступки "вождя" немотивированы. К примеру, причины кусания губернатора и женитьбы на дурочке обозначены Достоевским вот такой чудовищно нелепой реплике:

Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям
совести, по сладострастию нравственному. Тут был нервный надрыв... Вызов
здравому смыслу был уж слишком прельстителен! Ставрогин и плюгавая,
скудоумная, нищая хромоножка! Когда вы прикусили ухо губернатору,
чувствовали вы сладострастие? Чувствовали? Праздный, шатающийся барченок,
чувствовали?
- Вы психолог, - бледнел все больше и больше Ставрогин


Конфликт с Дроздовой выглядит не более убедительно: она, видите ли, хочет разъезжать по балам, а он - отшельничать. Может, для бульварного чтива такое и сошло бы, но не для серьёзной литературы. Завершает нелепую линию романной жизни Ставрогина совершенно беспричинное самоубийство. Достоевский столь пародийно выводит образ лишнего человека, что, в отличии от Печорина, его Ставрогин оказывается "лишним" даже в масштабах собственного романа. Впрочем, лишним только с точки зрения логики. Но Достоевский опирается не на логику, а на фальшь-ассоциации. Ставрогин же оказывается носителем главной фальшь-ассоциации романа. Не будь его, повествование распалось бы на две совершенно не связанные части: семейную сагу про ставрогиных и историю убийства революционерами раскаявшегося во грехе однопартийца. Каждая в отдельности не тянет и на четверть романа. Сага может похвастаться "человекообразными" персонажами, но ее содержание не идет дальше тривиальных любовно-денежных коллизий. Революционный памфлет претендует на погружение в социально-политические глубины, но населен картонными монстрами. Соединив все вместе, Достоевский создал иллюзию полнокровного повествования, которого на самом деле у него не получилось. Да и не могло поручиться, ибо, задавшись целью представить революционеров полными извергами, Достоевский вынужден был перевернуть реальность с ног на голову. В показанной Достоевском России, стране "мертвых душ", не оказывается никакого другого повода для возникновения революционности, кроме происков дьявола. Стоит ли удивляться, что на такой фальшивой почве не вырастает ничего живого, и писателю приходится заделывать логические дыры мелодраматическими заплатами.

В заключении хочется упомянуть об еще одном герое романа. Он хоть и не революционер, но "вращается в кругах". В конце концов, не вводить же из-за него отдельную главу "бред сивой кобылы". Речь идет об инженере Кириллове.
Последователь "новейшего принципа всеобщего разрушения", Кириллов логично решил начать разрушение с самого себя. Иными словами, собрался самоубиться на строго плановой основе. Как водится (см. пьесу Эрдмана "Самоубийца"), к такому смельчаку немедленно слетаются желающие решить свои личные проблемы за счет уникальной оказии (только вот у Эрдмана была комедия, а Достоевский шутить не способен). Писатель подсылает к Кириллову стервятника-революционера Верховенского дж., надеющегося списать на самоубийцу-волонтера свои чудовищные преступления. Решение, мягко говоря, опрометчивое: Кириллов Верховенского ненавидит (называет "гадиной"), а к его жертве, Шатову, относится весьма нежно. Неужто кто-нибудь, находясь в здравом уме, решился бы убивать в расчёте на такую рискованную отмазку? Но под волшебным пером Достоевского возможно любое преступление против здравого смысла. Финальный монолог Кириллова безусловно должен быть причислен к шедеврам мировой литературы:

Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал - есть
нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь - ты царь и уже
не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто
первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это
я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог
поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны, потому
что все боятся заявлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так
несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия, и
своевольничал с краю, как школьник.
- Давай перо! - вдруг совсем неожиданно крикнул Кириллов в решительном
вдохновении; - диктуй, все подпишу. И что Шатова убил подпишу. Диктуй, пока
мне смешно. Не боюсь мыслей высокомерных рабов! Сам увидишь, что все тайное
станет явным! А ты будешь раздавлен... Верую! Верую!


Забавно, что незадолго до этого Кириллов увещевал Ставрогина:

если б вы могли отказаться от ваших
ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред...


Бред самого Кириллова язык как-то не поворачивается назвать "теистическим". Всё-таки, не удержусь, попытаюсь "расшифровать"...
Итак, первая фраза означает: атеизм = автотеизм. Иначе, почему-то, смерть. Сей тезис перекликается с любимой "песней" Достоевского (см. "Преступление и наказание"): неверующий человек непременно примется шинковать старушек-процентщиц на мелкие кусочки. Только здесь "своеволие" направлено на самого себя: самый первый "своеволец" должен совершить самоубийство, дав пример остальным, пребывающим в страхе и несчастии. Им, почему-то, уже не надо будет убивать (именно?) себя - они станут богами "на халяву" и смогут "заявлять своеволие" направо и налево. Только вот как быть при таком количестве "богов", своеволия которых неизбежно придут в столкновение между собой?
Для Достоевского нет ни разума, ни этики. Он совершенно не понимает внутренних механизмов общественной саморегуляции. Только вера в бога - вот что, внушает Достоевский, должно спасти общество от уничтожения.
Об этом -  в продолжении (здесь!).

Мой ласковый и нежный бес (о романе Ф.М.Достоевского "Бесы"). Ч.3. Либерасты.

Продолжение. Начало здесь!

К категории либералов в романе можно отнести чуть ли не всех представителей старшего поколения. В трактовке Достоевского либерал - это не просто человек, который ратует за свободу, а человек, который за свободу только что и ратует. В смысле, палец о палец не ударит. Потому что если ударить, то могут заподозрить в крамоле. Обвинений в крамоле либерал боится панически, но вынужден играть с огнём, потому что свобода для него - что муза для поэта. Единственное содержание жизни, единственный повод любоваться собой. А любоваться собой либерал готов до изнеможения. Комично? Безусловно. Вот только, как я уже упоминал, ФМ крайне серьёзен. Главный либерал романа - Степан Верховенский-старший. К нему относится всё перечислеенное выше. Но Достоевскому этого мало. С садистским удовольствием размазывает он Верховенского по стене: заставляет жить на подачки тайно влюблённой в него помещицы Ставрогиной, проигрывать в карты вверенное ему в опеку имение сына-революционера, дрожать как осиновый лист по любому поводу... Единственное достоинство Верховенского (и либералов вообще), выгодно отличающее его от младо-революционеров, - это приверженность идеалу красоты. Намерение революционеров выкинуть на помойку "Мадонну" доводит беднягу до слёз. В награду за любовь к искусству Достоевский награждает Верховенского романтической смертью  скитальца.  В конце романа ФМ позволяет Верховенскому покинуть свою дойную корову и отправиться куда глаза глядят. Очень напоминает историю случившейся гораздо позже смерти Толстого, вот только Лев Николаевич никогда не проматывал чужие деньги и не побоялся обвинений в крамоле.

Разоблачив своего обер-либерала, Достоевский, видимо, обнаружил, что не достиг желанной цели: это ничтожество никак не рифмовалось с главными объектами его ненависти: столичными либералами-западниками вроде Тургенева. Чтобы как-то исправить досадный промах, в роман вводится "дублёр" Верховенского (снова фальшь-ассоциация!), столичный "великий писатель" Кармазинов. Совершенно лишний с точки зрения и без того крайне перегруженного сюжета, он, как и Верховенский, тоже пишет какую-то дрянь (ранние вещи были не лишены поэзии, но поздние, "с направлением", Достоевский забраковывает), так же самовлюблён до истерики, так же благоговеет перед младо-революционерами. Ну, разве что не живёт приживалом и не обкрадывает собственного сына. Зато лицемер (говорит тет-а-тет комплименты, и тут же при знатных особах демонстрирует презрение) и любит завтракать котлетками, не предлагая кусочек собеседнику. Достоевский готов использовать самые низкопробные приёмы, чтобы замазать грязью нелюбезных его сердцу либералов.

Этой парочкой список либералов не исчерпывается. Сюда надо ещё добавить вышеупомянутых фон Лембок и, что самое невероятное (!), помещицу Ставрогину. Это как если бы у Грибоедова старуха Хлёстова подалась "к фармазонам в клоб". Похоже, как ни странно, что именно с этой целью Достоевский и сосватал её с Карлом Марксом: его загребущим рукам непременно надо было дотянуться до столичных журналов. Ничего лучшего, чем поручить Ставрогиной основание такого журнала Достоевский придумать не смог. Плевать, что хваткая циничная помещица смотрится в этой роли как корова на льду. Главное, удалось вылить ещё один ушат помоев на радеющих за социальный прогресс коллег. Один из этих коллег, В.Г. Белинский, видимо настолько раздражал Достоевского, что удостоился в "Бесах" именного упоминания. Вот какую цитату вкладывает ФМ в иудины уста Верховенского-старшего:

Насчет же поклонений, постов и всего прочего, то не понимаю, кому какое до меня дело? Как бы ни хлопотали здесь наши доносчики, а иезуитом я быть не желаю. В сорок седьмом году, Белинский, будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо, и в нем горячо укорял того, что тот верует "в какого-то бога".

Достоевский не может приписать Белинскому что-то вроде обворовывания собственного сына или поглощения котлеток на глазах алчущих гостей. Зато исказить мысль - очень даже может. В русском языке фраза "какой-то Х" может иметь два значения:
1. ничтожный представитель класса Х (какой-то журналистишка позволил себе написать обо мне хамскую статью!). Такое значение появляется только в определённом (уничижительном) контексте при отсутствии перечисления представителей класса Х (представитель принципиально абстрактен).
2. один из нескольких представителей класса Х (какой-то журналист, Петров или Сидоров, написал обо мне статью)
В оригинале Белинского за словом "бог" следует перечисление божеств различных религий, убрав которое и поместив обрывок фразы в уничижительный контекст, Достоевский представил Белинского человеком, оскорбляющим христиан (перевёл из значения 2 в значение 1). В этом приёме, как в зеркале, отразились все "Бесы" и весь Достоевский, - способный пойти на любую низость, лишь бы очернить своих врагов.

Продолжение здесь!

Мой ласковый и нежный бес (о романе Ф.М.Достоевского "Бесы"). Ч.2. Власти придержащие.

Продолжение. Начало здесь!

В "Бесах" фигурируют аж целых два губернатора. Первого, как уже здесь упоминалось, покусали революционеры. Со вторым революционеры обошлись ещё менее гуманно: они лишили его рассудка. Впрочем, лишать было особенно и нечего. Достоевский с самого начала изобразил его полнейшим идиотом. Вот как, по мнению ФМ, мог выглядеть крупный государственный деятель царской России: подкаблучник, на досуге пописывающий сентиментальные романы и клеящий картонные домики. Голубая мечта (совместно с женой-надкаблучницей) - обнаружить какой-нибудь заговор. Это для них - всё равно что выиграть в лотерею миллион. Но чтобы выиграть, надо купить билет. Вот губернатор и привлекает к себе молодых людей, предположительно связанных с революционерами. Задача не слишком сложная, если учесть, что в Бесах чуть ли не все молодые люди связаны с революционерами и даже ими некоторым образом являются. Однако губернатор умудрился выбрать самого отъявленного революционера из всех - Петра Верховенского-младшего. Губернаторская чета уверена, что уж этот-то обязательно предоставит им возможность спасти Россию от какого-нибудь прэлестного бунта. А посему Верховенскому-джуниору позволяется всё, он буквально открывает ногой дверь в губернаторские покои. Губернатор-графоман даёт ему поносить сентиментальный роман собственного сочинения, а когда Верховенский невозмутимо заявляет, что он роман потерял, в награду доверяет ему свою коллекцию революционных прокламаций (за которые тогда, между прочим, сажали). Когда губернатору поступает донос о вожделенном бунте (по стилю читатель сразу догадывается, что автор - Лебядкин), губернатор почему-то тоже передаёт его Верховенскому. Даже Буратино, закопавший в землю золотые монетки под руководством лисы Алисы, не вёл себя настолько глупо.

За всем этим угадывается тоска Достоевского по "твердой руке". Вы заигрываете с либералами - так имейте в виду, что это плохо кончится! - как бы взывает Достоевский. Вот только не верится, что сие воззвание могло пероизвести впечатление на власть. Уж больно пародийная страшилка получилась у Достоевского. Его губернатор скорее подошёл бы для сатир Салтыкова-Щедрина, но Достоевский убийственно серьёзен, а потому вся эта история выглядит просто глупостью.

И ещё один примечательный момент. Достоевский награждает своего губернатора немецкой фамилией фон-Лембке. Явно неслучайно. Ведь именно общение с соплеменниками, как повествует Достоевский, позволило ему занять губернаторский пост. Замкнутый кружок инородцев распоряжается высшими российскими государственными должностями. Не правда ли, это что-то напоминает? Вот только, видимо, нация, "на самом деле" ответственная за "выпивание воды из крана", еще не была открыта во времена Достоевского. Ну, по крайней мере, ФМ уже шёл в "нужном" направлении...

Продолжение здесь!

Мой ласковый и нежный бес (о романе Ф.М.Достоевского "Бесы"). Ч.1. Страсти-мордасти.

"Бесы" - роман, который все революционеры, начиная от ранне-либеральных и кончая поздне-коммунистическими гневно заклеймили, а эфемерная поросль времён перестройки и гласности объявила гениальным провИдением. Ну, вот теперь и я решил, как говорила г-жа Мурашкина, внести мою каплю мёда в улей. Я открыл книгу и... обнаружил нечто неожиданное.

Вместо революционного романа а-ля "Мать" Горького, моему взору предстал детектив в духе Агаты Кристи - c невероятным количеством хитросплетённых судеб, любовными тайнами, коварными интригами, загадочными письмами и т.д. и т.п. Революционеры если зачем-то и присутствовали, то только чтобы добавить перцу в и без того захватывающее действо. "Захват" Достоевский провёл мастерски, постепенно взвинчивая темп повествования до совершенно бешеного. И вот наконец - долгожданная кульминация. Все герои собрались в одной комнате, устами генеральши Дроздовой объявлено, что щас наконец придёт конец "деспотизму" главной героини (помещицы Ставрогиной), страсти накалились до предела, все побледнели и... и... И ничего! Выясняется, что вся первая треть романа Достоевского была посвящена несуществующим 700 рублям. Сын Ставрогиной (нигилист а ля Печорин), оказывается, передал одной сумасшедшей хромоножке 300 руб, а некий мерзавец (сиречь революционер) по фамилии Липутин внушил её "опекуну", чуть менее сумасшедшему г-ну Лебядкину, что на самом деле было 1000. Достаточный, по мнению Достоевского, повод, чтобы завалить анонимками целый губернский город. Мотив поступка Липутина Достоевский излагает устами Ставрогиной-мамы: Липутин затаил ненависть к её сыну Николаю, некогда прилюдно поцеловавшему его жену (а заодно покусавшему губернатора). Он, считает мамаша, и распространял "подмётные письма". Впрочем, содержание письма, полученного Ставрогиной, Николая ни в чём не обвиняет. Скорее это попытка пощекотать нервы мамочке. Содержание же письма, полученного Дроздовой, остаётся за кадром. Известно только, что оно касается хромоножки и что там изложена такая жуть, что Дроздова даже опасается за собственную дочь. Неужто Липутин писал разные анонимки разным адресатам? С какой целью?  Скорее цель была у Достоевского - заинтриговать читателя, а потом выбросить все эти письма в мусорное ведро.
Здесь я хотел бы сделать небольшое отступление, чтобы коснуться методов Достоевского. Он берёт два факта: гипотетическую кражу денег и передачу денег как таковую. Первый факт - криминальный, но ложный, второй - истинный, но не-криминальный. Ничего предосудительного нет в том, что Ставрогин спонсирует дурочку. Безусловно, такое странное поведение "ухокуса" должно заинтриговать читателя, но этой полу-интриги Достоевскому мало. Он добавляет к ней ложную криминальную историю и тем самым создаёт иллюзию интриги настоящей. Примечательно, как Достоевский пытается уйти от её разрешения (дабы действие не провисло): на прямой вопрос матери к Ставрогину, является ли хромоноршка его женой, Ник. не отвечает, а вместо этого подходит к сумасшедшей и, говоря ей ласковые фразы, вставляет между прочим: "я ведь не муж вам...". Чуть позже читатель узнаёт, что это ложь. Какой смысл Ставрогину лгать? Он боится, что матери не понравится его женитьба и она лишит его наследства? Увы, это кажется логичным только на первый взгляд. Ведь на протяжении всего романа Достоевский рисует Ставрогина маргиналом:  революционером, нигилистом, человеком широких жестов и больших страстей.  И как это соотнести с пресмыканием перед маменькиным наследством? Единственное объяснение: Достоевский мастерил сюжет, не особенно заботясь о целостности образов.

Это только один пример. На самом деле в романе использована целая серия приёмов, призванных  сбить читателя с толку. Вот некоторые из них:
1. "фальшь-ассоциации" (об этом приёме можно прочесть у меня в журнале). Вкратце: Достоевский постоянно ставит рядом логические не связанные объекты и факты, тем самым создавая иллюзию наличия реальной связи между ними.
2. избыточность объектов и фактов: множество персонажей, событий, подробностей, которые перегружают мозг читателя .
3. недостаточность связей: означенные факты не выстраиваются в стройную систему, поскольку Достоевский намеренно изымает из множества фактов несколько важнейших. В результате появляется тайна, загадка, интрига. А, пока читатель пытается разгадать ребус, в его мозгу как раз и громоздятся "фальшь-ассоциации".
4. переключение внимания. мозг не переносит "затянутых ребусов". чтобы у читателя не вознкло ощущение, что его водят за нос, Достоевский периодически сменяет одну загадку другой. Вот Лебядкин якобы купил усадьбу. На какие деньги? Загадка! Разгадка нам так и не сообщается (судя по всему, никакой усадьбы вообще не было), зато нам подсовывают "подмётные" письма. Кто писал? Загадка! И т.д. Ну, конечно, важнейшие "тайны" Достоевский вынужден в конце концов открыть (женитьбу Ставрогина, к примеру), но в целом его тактика напоминает манипуляции фокусника: один шарик, второй... Неизвестено откуда возникают и неизвестно куда исчезают. В итоге - обман. Не всегда такой безобидный, как в описанном случае.

Вот типичный пример деятельности писателя-напёрсточника: совершенно непонятно (недостаточность связей), почему Лебядкин начинает кричать на весь город, что его обокрали. Неужто он не понимает, что выход на поверхность тайного брака его сестры-хромоножки с Ник.Ставрогиным (ну чем не мексиканский сериал?) угрожает полностью лишить его доходов? И почему вообще Ставрогин платит Лебядкину деньги (после того, как он украл хромоножку из монастыря!)? Нешто Лебядкин - подходщий "опекун" для своей сестры? Если Ставрогин платит за тайну, то почему Лебядкин с деньгами приехал в тот город, где эта тайна больше всего рискует выйти наружу, чему, опять-таки, Лебядкин всячески способствует? Но всего забавнее, что и Лебядкин, и Липутин, и Ставрогин повязаны одной революционной организацией! Только хромоножка как-то чудом убереглась. Впрочем, ей не позавидуешь: над ней издевается Лебядкин. А ещё Лебядкин в романе живёт вторым мужем в семье революционера Виргинского, пишет стихи, получает во владение имение (якобы), влюбляется в генеральскую дочь, пьёт запоем, строчит доносы губернатору... Достоевский явно теряет чувство меры (избыточность фактов). Буря в стакане, которую он устраивает, становится просто комичной. Причём я здесь коснулся только одной сюжетной линии, а их в романе множество и все до одной такого вот неприличного качества. Достоевский нагромождает их в явной попытке дезориентировать читателя, расположить его к одним героям (загадочный сердцеед Ставрогин, ангелочек-хромоножка) и вызвать неприятие других (циничный революционер Верховенский-младший, выродок-алкоголик Лебядкин). Это - стратегическая цель. А тактическая (в первой части романа она для Достоевского, кажется, даже важнее) - отвлечь читателя от осознания, что во всей этой истории концы с концами ну никак не сходятся. Удаётся это писателю всё равно плохо: новые сюжетные блоки только ещё больше захламляют содержание романа. Герои до неприличия экзальтированы, несут нечто невероятное и гибнут пачками. 5-ро убиты, 2 покончили с собой, 3 трагически погибли, 1 сошёл с ума, пол-города сожжено. Достоевский отправляет в топку почти всех (переключает внимание)! Происки революционеров? Не тут-то было! Хоть ФМ посвящает их изобличению всю вторую половину романа, тем не менее, если судить по числу трупов, получается, что революция - наименьшее из зол. Революционеры только одного порешили. Остальные - утонули в оперном мыле. Вообще, степень "мыльнооперности" Бесов меня просто изумила. Вот, к примеру, несколько образчиков:

- Лиза, мне больно за этот надломанный язык. Эта гримаса вам дорого стоит самой. К чему она? Для чего? Глаза его загорелись:
- Лиза, -воскликнул он, - клянусь, я теперь больше люблю тебя, чем вчера, когда ты вошла ко мне!
- Какое странное признание! Зачем тут вчера и сегодня, и обе мерки?
- Ты не оставишь меня, - продолжал он почти с отчаянием, - мы уедем вместе, сегодня же, так ли? Так ли?
***

- Сон и бред! - вскричал Николай Всеволодович, ломая руки и шагая по комнате:
- Лиза, бедная, что ты сделала над собою?
- Обожглась на свечке и больше ничего. Уж не плачете ли и вы? Будьте приличнее, будьте бесчувственнее...
- Зачем, зачем ты пришла ко мне?
- Но вы не понимаете, наконец, в какое комическое положение ставите сами себя пред светским мнением такими вопросами?
- Зачем ты себя погубила, так уродливо и так глупо, и что теперь делать?
***

- Мучь меня, казни меня, срывай на мне злобу, - вскричал он в отчаянии. - Ты имеешь полное право! Я знал, что я не люблю тебя и погубил тебя. Да, "я оставил мгновение за собой"; я имел надежду... давно уже... последнюю... Я не мог устоять против света, озарившего мое сердце, когда ты вчера вошла ко мне, сама, одна, первая. Я вдруг поверил... Я, может быть, верую еще и теперь.


Приведённые выдержки из разговора Ник.Ставр. с Лизой Дроздовой вызывают в памяти другой диалог:

- Анна. Вас заел анализ. Вы слишком рано перестали жить сердцем и доверились уму.
- Валентин. Что такое сердце? Это понятие анатомическое. Как условный термин того, что называется чувствами, я не признаю его.
- Анна (смутившись). А любовь? Неужели и она есть продукт ассоциации идей? Скажите откровенно: вы любили когда-нибудь?
- Валентин (с горечью). Не будем трогать старых, еще не заживших ран (пауза). О чем вы задумались?
- Анна. Мне кажется, что вы несчастливы.
***

- Валентин. Нет, позвольте мне уехать...
- Анна (испуганно). Зачем?
- Валентин (в сторону). Она побледнела! (Ей). Не заставляйте меня объяснять причин. Скорее я умру, но вы не узнаете этих причин.
- Анна (после паузы). Вы не можете уехать...
***

- Валентин (держа Анну в объятиях). Ты воскресила меня, указала цель жизни! Ты обновила меня, как весенний дождь обновляет пробужденную землю! Но... поздно, поздно! Грудь мою точит неизлечимый недуг...
***

- Валентин. Берите меня!
- Анна. Я его! Берите и меня! Да, берите и меня! Я люблю его, люблю больше жизни!
- Барон. Анна Сергеевна, вы забываете, что губите этим своего отца...


Да, конечно же, это бессмертный опус г-жи Мурашкиной из чеховской "Драмы". Судя по всему, Чехов написал пародию на Достоевского. Сходство текстов просто поразительно, взять хотя бы "вы не понимаете, наконец, в какое комическое положение... " и "вы забываете, что губите этим...". Жаль только, что Ф.Г. Раневской не довелось озвучить "Бесов". Её неподражаемые рыдания после "Будьте приличнее, будьте бесчувственнее" пришлись бы как нельзя кстати.

Очень трудно отделаться от крамольной мысли, что ФМ принялся было писать про революционеров, но быстро сообразил, что на революционерах кассу не сделаешь, и тихонечко перебрался в русло дамского романа. Впрочем, сам по себе жанр дамского романа ничего криминального в себе не несёт. Криминал несёт в себе качество текста. Ни одной "нормальной" любовной связи. Либо одна из сторон позволяет "вытирать о себя ноги" (Маврикий Николаевич, Даша), либо опять-таки устраивается буря в стакане (пример - выше). Достоевский не знает меры. Когда главная истеричка Лиза отправляется в мир иной, на сцену с оглушительным эффектом въезжает беременная супруга Ивана Шатова (революционер-расстрига, божий человек, позднее распятый бяками-революционерами) Marie. Как выясняется из последующих намёков, вероятным осеменителем блудной жены является вездесущий "ом фаталь" Ник.Ставрогин. Своё возвращение к мужу гордая Marie приурочила к родовым схваткам. Правда, по её расчётам, до родов оставалось ещё пара дней, но ФМ решил не тянуть резину. Заранее предупредить мужа Marie почему-то не соблаговолила. Что было бы не лишним, учитывая, что ни у неё, ни у Шатова нет ни гроша за душой, а роды, как выясняется из повествования Достоевского, были в царской России удовольствием не из дешевых. Однако ни чудовищная беспечность жены, ни сомнительный источник её беременности нисколько (!) не смущают Шатова. Он немедленно бросается продавать револьвер (единственное, что у него есть). Можно было бы предположить, что такая сумасшедшая страсть - следствие сексуального влечения. Как говорится, дело молодое... Но вот у спящей Marie задралась юбка - и Шатов немедленно её поправляет. Понятно, что во времена Достоевского нудити было грандиозным табу, однако же знаменитое "не думав милого обидеть, взяла Лаиса мелкоскоп..." было написано задолго до Бесов. Иван Шатов мелкоскопом пользоваться не спешит. Вероятно, набожный Достоевский не позволяет. Ну тогда хотя бы прояснил, что связывает этих двух людей такими выспренними узами? Не до того. В раскручиваемой Достоевским революционной мясорубке этой парочке отведена роль мяса. Что ж, бумага всё стерпит. Вот только не стыдно ли было "великому психологу" от литературы рисовать образы, не дотягивающие даже до уровня бульварных романов?

Продолжение здесь!