Мой ласковый и нежный бес (о романе Ф.М.Достоевского "Бесы"). Ч.4. Революсьонэры.

Продолжение. Начало здесь!

Они-то (революционеры) вроде бы Достоевского и подвигли на создание сего шедевра. Точнее, конкретно революционер Нечаев - личность со всех сторон замечательная. Писал из-за границы своим российским соратникам пламенные письма в надежде, что охранка перлюстрирует и упечёт соратников куда надо. Считал, что нет лучше способа подтолкнуть революционный процесс. Фу, какая гадость! Впрочем, ничего такого эпохального Нечаев не открыл. Тезис "цель оправдывает средства" был изобретён задолго до Нечаева и пользовался большой популярностью не только среди революционеров. Революционеры же от Нечаева не были в восторге. К примеру, Вера Засулич писала, что "подкладкой его революционной энергии" были "не убежденья, не взгляды", а "жгучая ненависть" "против всего общества". Точно то, что живописал в образе своего "Нечаева" (Верховенского младшего) Достоевский. Только вот из текста Засулич ясно, что Нечаев был революционером-отщепенцем, а Достоевский между тем рисует чуть ли не всех революционеров по нечаевскому лекалу. "Бесы" просто кишат одержимыми непонятной ненавистью типами, настолько эгоцентричными, что они даже не могут выслушать собеседника, не перебив. Пародийно раздув их эгоизм, Достоевский отодвинул на второй план их убеждения и взгляды. Точнее, из убеждений и взглядов своим революционерам Достоевский оставил только два:
1. неверие в Бога и
2. равнодушие к красоте.

Ну, какое отношение красота имеет к революции - это вообще не очень понятно, а вот религия - институт, который революционеров действительно интересовал, но далеко не в первую очередь. Их больше заботили другие материи: парламент, свобода слова и т.п. Ни о чём таком в Бесах революционеры практически не упоминают. Самый же серьёзный революционный диспут в Бесах касается даже не религии, а политических доносов. Тема предложенного Достоевским диспута: "Стоит ли доносить на политических убийц". "Изверги", понятно, решают, что не стоит. Таким образом Достоевский выставляет их пособниками чуть позже случающегося в романе убийства, под покровом тайны наносящими роковой удар невинной жертве. 

Что касается собственно революционной деятельности, то ей Достоевский уделил минимум внимания. В романе описана ситуация, когда работники фабрики Шпигулиных, уволенные и обсчитанные, были высечены по приказу губернатора Лембке. Начнём с того, что высеченные рабочие изображены у Достоевского эдаким безликим стадом. Ни один из них не выписан Достоевским даже вкратце (при том что любовным страданиям Лизаветы Дроздовой Достоевский не жалеет целых глав). Изложение фабричных проблем носит чисто умозрительный характер - Достоевский эмоционально отстраняется от них. Единственно по-настоящему крамольное дело "шипулинских", поджог, Достоевский списывает на происки революционеров-подстрекателей. В их же уста писатель вкладывает и призыв к порке (Пётр Верховенский постоянно "инструктирует" об этом жену губернатора). То есть революционеры отвечают и за бунт, и за жестокое подавление бунта, в то время как рабочие - само смирение, а губернатор просто сошёл с ума. Неслучайно Достоевский приурочивает помешательство губернатора именно к моменту порки. Получается, что это как бы не произвол - а так, "бес попутал".  Этот эпизод стал для Достоевского всего лишь вспомогательным средством к тому, чтобы отправить на тот свет нескольких поднадоевших героев и приступить к фирменному блюду: ритуальному революционному убийству. Впрочем, хоть оно и фирменное, а приготовлено тоже на скорую руку. В момент убийства ловишь себя на мысли, что большинство убийц тебе практически не знакомы. Начинаешь искать по тексту и обнаруживаешь пару абзацев об интересующем тебя герое чуть ли не за 100 страниц до рокового эпизода. Тут недавно к юбилею Астафьева "Новая газета" опубликовала несколько писем писателя. Приведу здесь выдержку из одного письма:

Уже с первой повести, наивной, простенькой, ущучили меня дотошные читатели, подобные Вам, что на «казёнке» (сплавном плоту с домиком) бригада бывала до двадцати человек, но не менее одиннадцати, у меня же в повести бригада состоит всего из семи человек. А мне так надо, мне удобнее подробно написать семь человек, а не согласно «правде» соцреализма бегло упомянуть двадцать.

Астафьев здесь чётко сформулировал первейшей принцип качественной литературы: она не допускает "человеческого мусора", персонажей-статистов, обделённых вниманием автора. Это как раз случай "Бесов", где грандиозная "революционная биомасса" не получила и сотой доли того внимания, которое Достоевский уделил двум главным супостатам - Петру Верховенскому и Николяю Ставрогину. Впрочем, количество и здесь не перешло в качество. Оба героя у Достоевского получились схематичными, в них нет и сотой доли той объёмности, которую писатель придал, к примеру, Ставрогиной-мамаше.
Один - монстр из "ужастика", другой - любовник из "мыльной оперы". Достоевский устраивает между ними очередную фальшь-ассоциацию, источником которой является принадлежность Ставрогина к революционной организации. Благодаря ей два главных героя, Ставрогин и Верховенский, оказываются то и дело рядом и, в результате, между ними возникает некая связь. Эта связь дважды фальшива. Во-первых, личностям типа Верховенского-Нечаева свойственна крайняя авторитарность, Верховенский же жаждет разделить власть со Ставрогиным. Ставрогин только что ноги о него не вытирает, но Верховенский покорно сносит унижения. Мотив указан в романе явно: Верховенский хочет сделать из Ставрогина идейного вождя. Странное намерение: как революционер тот себя не проявил ничем, кроме кусания губернаторского уха. К тому же, в романе у Ставрогина просматривается единственная "идея" - провести остаток дней в уединенном замке в Европе. Неплохо для революционного вождя?
Здесь кроется вторая сторона фальшь-ассоциации: абсолютная немотивированность вхождения Ставрогина в революционную организацию. Как если бы теперь уже Чацкий поддался на уговоры Репетилова и отправился "к фармазонам в клоб". Впрочем, практически все поступки "вождя" немотивированы. К примеру, причины кусания губернатора и женитьбы на дурочке обозначены Достоевским вот такой чудовищно нелепой реплике:

Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям
совести, по сладострастию нравственному. Тут был нервный надрыв... Вызов
здравому смыслу был уж слишком прельстителен! Ставрогин и плюгавая,
скудоумная, нищая хромоножка! Когда вы прикусили ухо губернатору,
чувствовали вы сладострастие? Чувствовали? Праздный, шатающийся барченок,
чувствовали?
- Вы психолог, - бледнел все больше и больше Ставрогин

Конфликт с Дроздовой выглядит не более убедительно: она, видите ли, хочет разъезжать по балам, а он - отшельничать. Может, для бульварного чтива такое и сошло бы, но не для серьёзной литературы. Завершает нелепую линию романной жизни Ставрогина совершенно беспричинное самоубийство. Достоевский столь пародийно выводит образ лишнего человека, что, в отличии от Печорина, его Ставрогин оказывается "лишним" даже в масштабах собственного романа. Впрочем, лишним только с точки зрения логики. Но Достоевский опирается не на логику, а на фальшь-ассоциации. Ставрогин же оказывается носителем главной фальшь-ассоциации романа. Не будь его, повествование распалось бы на две совершенно не связанные части: семейную сагу про ставрогиных и историю убийства революционерами раскаявшегося во грехе однопартийца. Каждая в отдельности не тянет и на четверть романа. Сага может похвастаться "человекообразными" персонажами, но ее содержание не идет дальше тривиальных любовно-денежных коллизий. Революционный памфлет претендует на погружение в социально-политические глубины, но населен картонными монстрами. Соединив все вместе, Достоевский создал иллюзию полнокровного повествования, которого на самом деле у него не получилось. Да и не могло поручиться, ибо, задавшись целью представить революционеров полными извергами, Достоевский вынужден был перевернуть реальность с ног на голову. В показанной Достоевском России, стране "мертвых душ", не оказывается никакого другого повода для возникновения революционности, кроме происков дьявола. Стоит ли удивляться, что на такой фальшивой почве не вырастает ничего живого, и писателю приходится заделывать логические дыры мелодраматическими заплатами.

В заключении хочется упомянуть об еще одном герое романа. Он хоть и не революционер, но "вращается в кругах". В конце концов, не вводить же из-за него отдельную главу "бред сивой кобылы". Речь идет об инженере Кириллове.
Последователь "новейшего принципа всеобщего разрушения", Кириллов логично решил начать разрушение с самого себя. Иными словами, собрался самоубиться на строго плановой основе. Как водится (см. пьесу Эрдмана "Самоубийца"), к такому смельчаку немедленно слетаются желающие решить свои личные проблемы за счет уникальной оказии (только вот у Эрдмана была комедия, а Достоевский шутить не способен). Писатель подсылает к Кириллову стервятника-революционера Верховенского дж., надеющегося списать на самоубийцу-волонтера свои чудовищные преступления. Решение, мягко говоря, опрометчивое: Кириллов Верховенского ненавидит (называет "гадиной"), а к его жертве, Шатову, относится весьма нежно. Неужто кто-нибудь, находясь в здравом уме, решился бы убивать в расчёте на такую рискованную отмазку? Но под волшебным пером Достоевского возможно любое преступление против здравого смысла. Финальный монолог Кириллова безусловно должен быть причислен к шедеврам мировой литературы:

Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал - есть
нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь - ты царь и уже
не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто
первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это
я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог
поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны, потому
что все боятся заявлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так
несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия, и
своевольничал с краю, как школьник.
- Давай перо! - вдруг совсем неожиданно крикнул Кириллов в решительном
вдохновении; - диктуй, все подпишу. И что Шатова убил подпишу. Диктуй, пока
мне смешно. Не боюсь мыслей высокомерных рабов! Сам увидишь, что все тайное
станет явным! А ты будешь раздавлен... Верую! Верую!

Забавно, что незадолго до этого Кириллов увещевал Ставрогина:

если б вы могли отказаться от ваших
ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред...

Бред самого Кириллова язык как-то не поворачивается назвать "теистическим". Всё-таки, не удержусь, попытаюсь "расшифровать"...
Итак, первая фраза означает: атеизм = автотеизм. Иначе, почему-то, смерть. Сей тезис перекликается с любимой "песней" Достоевского (см. "Преступление и наказание"): неверующий человек непременно примется шинковать старушек-процентщиц на мелкие кусочки. Только здесь "своеволие" направлено на самого себя: самый первый "своеволец" должен совершить самоубийство, дав пример остальным, пребывающим в страхе и несчастии. Им, почему-то, уже не надо будет убивать (именно?) себя - они станут богами "на халяву" и смогут "заявлять своеволие" направо и налево. Только вот как быть при таком количестве "богов", своеволия которых неизбежно придут в столкновение между собой?
Для Достоевского нет ни разума, ни этики. Он совершенно не понимает внутренних механизмов общественной саморегуляции. Только вера в бога - вот что, внушает Достоевский, должно спасти общество от уничтожения.
Об этом -  в продолжении (здесь!).