четверг, 29 октября 2009 г.

Солженицын. Один день Ивана Денисыча.

Я как-то не рвался это читать, потому что про лагеря - ну, вроде, и так всё понятно. Нехорошие энкавэдэшники мучают несчастных зеков. Зверства, ужасы, всё такое... Оказалось, ничего подобного. То есть всё изложенное, безусловно, ужасно, но рассказчик не спешит ужасаться. Солженицын нашёл удивительно сильный ход: он решил описать один СЧАСТЛИВЫЙ день зека. Зона представлена в рассказе как совершенно НОРМАЛЬНЫЙ социум. Ну, как если бы речь шла о жизни карапузов в детском саду. Солнце светит, столовка работает... Эффект оказался оглушительным. Вместо набившего оскомину "так жить нельзя" получилось захватывающее исследование неких маргинальных свойств человека и цивилизации в целом.
     Зона оказывается сложным организмом, устроенным гораздо прихотливее, чем гласит официальная "легенда" (государство содержит вертухаев, вертухаи принуждают зеков к труду). Выясняется, что существует и обратная связь - зависимость вертухаев от зеков. Государство не слишком щедро одаривало своих палачей, а посему жизнь зоны в значительной степени подпитывалась посылками родственников зеков. Я даже не мог себе представить, что они играли такую огромную роль. Тот, кто их регулярно получал, имел намного больше шансов выжить. Такие люди образовывали высшую касту зеков, становились "богатеями", перед ними лебезили "бедняки" (типа Иван Денисыча). Богачи за "взятки" получали освобождение от общих работ, коротая время в разного рода "тёплых местах". Если верить Солженицыну, "богачи" происходили, в основном, из среды городской интеллигенции. Именно им богатые жёны исправно слали посылки. Крестьянские же жёны были настолько бедны, что не могли оказать существенную помощь своим мужьям. Так, Иван Денисыч, получив раз посылку от жены, отказывается от дальнейшей помощи, понимая, что отнимает у семьи последнее.
      Ощущение отсутствия непроходимой границы между зэками и "свободными" гражданами стало для меня настоящим открытием. По сути, вся страна была одним большим концлагерем. Зеки - в лагерях, их жёны - в колхозах. Одно и то же. Зек не мог оставить миску на объекте, потому что ночью её обязательно сперли бы вольнонаёмные. Можно себе представить, насколько богато жили эти самые вольнонаёмные, если они воровали у зеков! А конвоиры, изымавшие у зеков часть украденных дров? Они ведь сами рисковали за это "загреметь"! Все мазаны одним миром, все выброшены на свалку, как ржавые детали. Тем удивительнее видеть, как эти самые детали вдруг образуют вполне жизнеспособный, исправно работающий механизм!
      То, что нам демонстрирует Солженицын, можно было бы назвать "затуханием и искажением властного сигнала по мере прохождения по социальной цепи". Явление, особенно характерное для тоталитарных режимов, где нет механизма общественной коррекции целей. Генсек мог поставить цель: к примеру, строительство автозавода, и добиться её выполнения, но одновременно с автозаводом он получал некий саморегулируемый социум, о законах жизни которого он даже не подозревал. Пока властный сигнал был силён, этот социум оставался в тени, но стоило сигналу ослабнуть, как социум продемонстрировал свою разрушительную силу. В рассказе Солженицына до этого ещё далеко, но взрывной заряд уже заложен. Зеки вступили в сотрудничество с вертухаями на предмет расхищения "всенародной собственности". Пройдёт ещё лет 40, и гигантские инвестиции советских пятилеток станут уходить как вода в песок. Этот сценарий уже содержится в рассказе: когда на совещании какой-то начальник описывает в деталях неэффективность стройки. Да уж, кажется, давно известно, что рабский труд - не самый эффективный. Для результата требуется постоянный приток рабов и неослабевающие властные усилия (террор). И то, и другое не вечно.
      Описание законов жизни зоны - только одна часть задачи Солженицына. Вероятно даже более важной задачей было для Солженицына исследование психологии зека, прежде всего через личность ИД. ИД - персонаж уникальный, при том что аналогов в русской литературе более чем достаточно. Это практически все, кого можно отнести к категории "мужик". Ну, к примеру, "Злоумышленник" Чехова. Родовые черты подобных персонажей - существование в рамках весьма узко (примитивно) понимаемой рациональной схемы поведения, эмоциональная невосприимчивость ("злоумышленник" не выражает страха перед лицом следствия и довольно спокойно реагирует на своё заключение под стражу). Однако Солженицыну удаётся заглянуть в такие глубины, которые Чехову не покорились. То, что у Чехова выглядит пещерным идиотизмом, у Солженицына оказывается изощрённейшим механизмом выживания в нечеловеческих условиях. ИД отнюдь не идиот. Он скрупулёзно анализирует окружающую реальность, замечая любую мелочь, способную помочь ему выжить. Он с невероятным усердием строит оптимальную стратегию, именно в успешности этой стратегии черпая смысл существования и радость жизни. И читатель постепенно вживается в его шкуру. То, что в начале повествования повергало в шок, казалось чудовищным, бесчеловечным, со временем воспринимается как норма. В конце концов читатель начинает воспринимать один день Ивана Денисовича как действительно "счастливый". И при всём том ИД недалеко ушёл от "злоумышленника". Он так же живёт "одним днём". Он не строит прогнозов, потому что прогноз есть палка о двух концах: с одной стороны он способен нести надежду на освобождение, с другой - страх смерти. ИД избегает и того, и другого. Перспектива встречи с семьёй хоть и согревает ИД, но просто до неприличия слабо. Вместе с тем он чрезвычайно далёк от истерик по поводу беспросветного будущего и несправедливости судьбы. Ад, в котором он живёт, кажется ему вполне подходящим местом существования, он вовсе не рвётся вырваться из него на волю. Вися на ниточке над пропастью, он не испытывает страха перед завтрашним днём. Для ИД просто не существует завтрашнего дня. Он концентрирует своё внимание на дне настоящем, в результате обретая неплохие шансы (по сравнению, к примеру, с истеричным Фетюковым) получить пропуск в будущее.
     Ну вот. Мы достаточно повосхищались ИД. Настала пора взглянуть на него с несколько иной стороны. Можно сколько угодно приводить Ивана Денисыча в пример голливудским миллионерам, отправляющимся на тот свет из-за передозировки антидепрессантов, но сначала хотелось бы понять: а ради какой цели ИД так виртуозно борется за выживание? В чем смысл этой "интерактивной игры"? В лишней миске тюремной баланды? Достоин ли уважения человек, которому порция табака доставляет больше радости, чем мысль о встрече с женой и детьми? И вот уже ИД предстаёт монстром, специальным подвидом гомо сапиенс, выведенным в России за долгие века беспросветного существования. Прирождённый раб, птица, комфортнее всего чувствующая себя именно в клетке.
      Нет, ИД - вовсе не нелюдь. Он способен на человеческие чувства, пусть и в приглушённом варианте. Даже к бедняге-Фетюкову испытывает сострадание. Хотя оно ни в чём не выражается, важно уже то, что ИД является сторонником социального компросмисса, никогда не проявляет агрессии (да и ради чего? У героя нет ярко выраженных стремлений). Иван Денисыч не представляет угрозу обществу, вот только если общество состоит в основном из Иван Денисычей, оно становится малоподвижным, неповоротливым, бесперспективным. Это общество застоя, именно то, что мы имеем в России ныне. И "Один день ИД" даёт ключ к пониманию многих сегодняшних реалий, как то: толерантность к коррумпированной власти при полном неверии в эту самую власть, инертная, полупаразитическая экономика, намертво привязанная к бюджету и сырьевым ресурсам. Недаром Иван Денисыч так скептически воспринял известие жены о кустарном "бизнесе", охватившем его родное село. К чему суетиться, красить какие-то там ковры, потом продавать их из-под полы? Не проще ли баланду на зоне хавать?

пятница, 9 октября 2009 г.

Поэтическое самоубийство

Бывает, после дискуссии остаются невысказанные мысли. На сей раз речь идёт о дискуссии (http://petrark.livejournal.com/380712.html?view=4552744#t4552744), довольно быстро принявшей неприятный оборот. Оппонент начал воспринимать мои реплики как личные оскорбления, хотя речь шла всего лишь об отношении Осипа Мандельштама к своему времени. В результате весь пост был скрыт оппонентом-хозяином журнала. Ну, такое со мной случается не редко, так что я уже научился угадывать момент, когда сие торжественное событие произойдёт, а в данном случае точность составила чуть ли не минуты. Я написал эмоциональный протест в соседний пост, где высказал всё что я думаю о "сожжении книг" и обещал опубликовать спасённую дискуссию у себя в журнале. Как ни странно, после этого пост был восстановлен и дополнен другим постом (http://petrark.livejournal.com/383614.html), в котором мой оппонент призвал своих друзей гневно осудить моё безнравственное поведение. Суть претензий оппонента состояла в том, что я использую свои способности полемиста дабы утвердить как истину в корне ложные утверждения. Вариант, что дело тут не в моих выдающихся способностях, а просто в моей правоте, почему-то не пришёл оппоненту в голову.
Как бы то ни было, по истечении времени (я недавно загремел в больницу и, если восстановлю здоровье, то не раньше чем через несколько месяцев), многое в том споре кажется лишним и мелким. Кроме того, мне хотелось бы подробнее остановиться на воспоминаниях Надежды Мандельштам, не раз упоминавшихся в том споре.

Надежда Яковлевна не захотела казаться смешной и решила представить супруга не героем, а скорее жертвой, великомучеником. Добрым, благородным человеком, не способным противостоять жестоким реалиям своего времени. Возможно, так оно и было, но у меня есть кое-какие сомнения. Прежде всего, в воспоминаниях НЯ довольно трудно найти проявления элементарной доброты со стороны ОЭ. Зато проявлений благородства - множество. Раздаёт пощёчины негодяям, заступается за невинных жертв, бросает вызов тирану...
В результате, из воспоминаний НЯ не складывается единый, "живой" образ ОЭ. Недостающее можно тем не менее отыскать в "Четвёртой прозе" самого Мандельштама, которая, на самом деле, не очень-то и "проза". Она во многом сродни поэзии Мандельштама, в ней точно так же почти не отыскать прямо высказанных мыслей, зато присутствует череда зыбких образов, эпитетов, понятий, восприятие которых требует активации глубоких ассоциативных слоёв сознания. Та активация, которая произошла в моём сознании, склонила меня к мысли, что ОЭ был психически нездоров еще до своего ареста. Глубочайшая депрессия, тотальное неприятие окружающей действительности, агрессивная недоброжелательность по отношению практически к любому встречному - вот лейтмотив 4-й прозы. Современники поэта, большинство которых было такими же жертвами режима, что и сам ОЭ, не вызывают у него никакого сострадания. Образ, что и говорить, мало похожий на воспоминания НЯ.
Как же, при отсутствии сострадания, объяснить многочисленные "благородные" (с риском для жизни!) поступки, на которые делает акцент НЯ в своих воспоминаниях? У меня нет никаких сомнений в том, что ОЭ был человеком благородным, что для него были неприемлемы такие проявления человеческой подлости, которыми, к примеру, отличался эсер Блюмкин. Однако если рассмотреть стычку Мандельштама с Блюмкиным, хвалившимся своим правом на убийство кого угодно, за бесстрашием Мандельштама легко угадать попытку "атаковать" собственный страх оказаться этим самым "кем угодно". Нервный срыв смертельно напуганного человека - вот в чём мне видится основной мотив "подвигов" Мандельштама вообще. Очевидно, те подсознательные страхи, которые позднее свели ОЭ с ума, начали душить его задолго до ареста. Сила их давления ясно ощущается в 4-й прозе. Психика Мандельштама с трудом их выносила, и время от времени поэт "срывался", давая пощёчину Алексею Толстому или сочиняя "Мы живём, под собою не чуя страны".
Последнее стихотворение, как известно, сыграло роковую роль в судьбе Мандельштама, соответственно, и НЯ уделяет ему особое внимание в своих воспоминаниях.
НЯ признает, что роковой стих был равен попытке самоубийства, что отказ от привычно усложненного языка не мог иметь целью расширение аудитории Мандельштама (у подобного рода текстов тогда просто не могло быть аудитории), однако она выдвигает странную версию: будто ОЭ отказался от привычного его поэзии ассоциативного языка, чтобы оставить после себя ОДНОЗНАЧНОЕ свидетельство своего отношения к происходящему. За всю свою жизнь не написал ничего однозначного, а тут вдруг снизошел до эллочек-людоедочек. Неужто неоднозначный "Волк" хуже отражает отношение ОЭ к происходящему? Неслучайно, по признанию самой НЯ, многие из окружения Мандельштама отвергли стих про кремлёвского горца, как повествующий примитивным я зыком о том, что все и так знают. Между тем, причина появления столь вульгарного опуса лежит на поверхности. Уж если поэт задумал суицид, ему имело смысл позаботиться о том, чтобы "пистолет выстрелил". А посему целевая аудитория этого стиха состояла скорее всего из единственного человека: того самого, с жирными пальцами, которому предстояло "выдать пулю", не заплутав в чуждых его уму ассоциациях. И кто бы мог подумать, что такой "железный" план не сработает! Его невиданная дерзость произвела на тирана впечатление, и "усатый" решил разыграть с Мандельштамом известный античный сюжет "Милосердие Тита". Только это самое невероятное милосердие и спасло от смерти ОЭ, а вместе с ним и немалое число людей, с которыми он успел поделиться своим сочинением. В противном случае ОЭ имел все шансы утянуть за собой в мир иной немало своих "читателей". Видимо, НЯ хорошо осознавала моральную уязвимость такого "суицида", именно поэтому и свела все к "однозначному посланию". Типа: ну, может что-то и было от самоубийства, но главное - поэт, подобно Герцену с его "Колоколом", делал большое дело. А ради большого и светлого дела можно пойти и на жертвы. Человеческие. Уж не знаю, было ли Надежде Яковлевне смешно, когда она сравнивала "системного" революционера Герцена с индивидуалистом-Мандельштамом, от страха находящимся на грани помешательства. Человека, вершившего долгую кропотливую работу ради будущих поколений, с провокатором, играющим в русскую рулетку чужими головами. НЯ, кстати, сама говорит: человек, прочитавший такой стих публично, немедленно был бы признан провокатором. Наивная попытка отвести от ОЭ очевидное обвинение. Ну, читал он НЕ публично - какая разница? Достаточно того, что читал кому попало. К примеру, некоему Д., относительно надёжности которого сама НЯ высказывает более чем обоснованные сомнения. Совершенно очевидно, что столь безответственное распространение подобных стихов должно было очень быстро привести ОЭ на Лубянку, где он, как известно, немедленно выдал всех своих "читателей". "Ах, ну какие из нас конспираторы!" - оправдывает его НЯ. Но если ты настолько "не конспиратор", какого дьявола ты подставляешь людей, читая им свои убийственные стихи? К тому же ведь тем самым ОЭ подставил и своего многолетнего благодетеля Бухарина. Кто знает, возможно часть вины за его случившееся чуть позже уничтожение лежит и на Мандельштаме? Но НЯ эти вопросы не волнуют. Она озабочена только тем, чтобы представить ОЭ дартаньяном среди пигмеев. Она упорно пытается вычислить предателя, она смакует слухи относительно антисемитских высказываний Горького, она взахлёб повествует о том, как Пастернак завидовал мандельштамовской квартире и не упускает случая упомянуть о загадочной "эгоистической" реплике Пастернака во время его разговора со Сталиным. Это вместо благодарности: ведь ОЭ подставил и БЛ тоже, так что последний имел полное моральное право не заступаться за хулителя "тараканьих усищ". Всё-таки ОЭ и НЯ были "два сапога пара" - в своём эгоцентризме, своей ненависти к окружающим, в отсутствии сострадания к тем, кто пытался выжить под пятой победившего социализма.

пятница, 2 октября 2009 г.

О книге Дональда Рейфилда "Жизнь Антона Чехова" и немного о предмете этой книги

Про эту книгу я много всего слыхал. И что написана ужасно, и что Чехов в ней предстаёт развратником и похабником. Вот как-то и не тянуло меня всё это читать. Но так уж случилось: мы случайно столкнулись лбами в книжном магазине,и я не устоял.
Оказалось, не всё так плохо. Хотя к фразам типа "На улице шёл дождь. Впрочем Иван Иваныч ел борщ" привыкаешь не сразу, всё ищешь загадочную связь между дождём и борщом, тем не менее скоро смиряешься: ну накидал человек тонну фактов и хочет хоть как-то их увязать между собой, создать иллюзию литературы. Не страшно: литература тут не главное. Главное как раз - факты. А вот их Рейфилд подобрал замечательно. Сиречь, не предвзято. Сравнить хотя бы с книжкой К.Чуковского, который даже исходящее от Чехова предложение написать на паях с Сувориным пьесу про Юлия Цезаря принимает за чистую монету и подаёт в качестве доказательства вечнозелёного альтруизма Антона Палыча. Рейфилд, напротив, не упускает случая кинуть на писателя тень: вот он отправляется путешествовать, в то время как его брат умирает. А вот он медлит в проявлении солидарности с Горьким, отказываясь от звания академика далеко не в первых рядах прогрессивных деятелей литературы. Впрочем, каждый раз Чехов выходит сухим из воды. Читатель сам сообразит, что умирающий брат выпил у Чехова немало крови, а быть в первых рядах никогда не было девизом писателя: он на дух не переносил показушность.
Что касается похабщины, то это сильное преувеличение. Да, Антон Палыч говорил когда надо открытом текстом. Но именно когда надо. Конечно, испытываешь удивление, обнаружив в хрестоматийном письме брату, где Чехов излагает основы своей этики, упоминание о женском мочеиспускании, вымаранное некогда цензорами. Но ведь Чехов то письмо не для хрестоматий писал - оно адресовано живому брату (тому самому, от смертного одра которого Чехов отправится путешествовать), погрязшему в пьянстве и свинстве. Задача письма - представить брату шокирующее зеркало, и АП не лезет за словом в карман. Но вообще-то мат и грубость для Чехова были совершенно не характерны. Он не был агрессивен. Для обозначения полового акта Чехов применяет забавное слово "тараканить", иронически обыгрывающее иррациональность и животную природу этого явления - явления, которого Чехов ничуть не стыдился и не сторонился. Перед нами предстаёт человек с чрезвычайно здоровым либидо, чуждый как ханжеству, так и сладострастным пошлостям в духе Достоевского. Антон Палыч гордится тем, что имел секс с негритянкой на кокосовой плантации и не стесняется описывать своё общение в борделе с проституткой-японкой. Казалось бы, вот должно быть "жареное блюдо"! Ничего подобного. Чехов описывает, как галантно вела себя партнёрша, как предусмотрительно она вынула платок, чтобы подтереть "артефакты", сопутствовавшие половому акту. Даже в сексе Чехов остаётся человеком, во всём старающимся отыскать социальную гармонию, находящим алмазы даже в грязной луже, которую любой другой предпочёл бы брезгливо обойти.
Злая ирония состоит в том, что, заботясь о гармонии общественной, он так и не смог обрести гармонию личную. Приходилось слышать, что биография Рейфилда рисует Чехова чуть ли не половым гигантом, походя лишающим чести несметные армии поклонниц. Не такие уж и несметные. Чехов действительно всегда (ещё и до литературной славы) нравился женщинам. Примечателен случай, когда после визита А.П. к Толстому дочь автора "Войны и мира" призналась матери, что влюбилась в Чехова с первого взгляда. Однако Чехов вовсе не "менял женщин как перчатки". Он не столько волочился за ними, сколько от них бегал. И если от кого-то не уворачивался сразу, то всё равно довольно быстро ускользал "на волю". Секс без "отношений" был для него приемлем только в борделе, куда он и шёл, вместо того чтобы выискивать в "списке" очередную кандидатку на освободившуюся вакансию. Упоминания о посещении борделей встречаются чуть ли не до того времени, когда болезнь окончательно взяла верх над писателем...
Книга рисует где более, а где менее подробные портреты чеховских подруг. При этом создаётся чёткое ощущение, что ни одна из них ему не подходила. Даже Лика, в которую Чехов был, очевидно, влюблён, не смогла пройти экзамен чеховским "интеллектуальным рентгеном". "Большой крокодил", обнаруженный у неё внутри Антоном Палычем, перекусил нить, которая уже довольно прочно связывала этих двух людей. Впрочем, дело было, видимо, не только в крокодиле. В то время, когда отношения с Ликой находились на пике, Чехов безжалостно и довольно точно определил, сколько ему осталось жить: не более 10-ти лет (или что-то около того). То есть он ощущал себя доходягой. С таким настроением не очень, наверное, тянуло жениться, особенно если учесть, что тепла и участия ему хватало и в собственной семье. Скорее удивительно, почему он решил-таки жениться на Ольге Книппер, когда уже прогноз его болезни был совсем печальным. Попытка прыгнуть на подножку уходящего поезда? Испытать целительные чары семейной идиллии? И вроде бы идиллия, пусть и недолгая, действительно случилась. Читаешь пошловатые письма Оленьки и, кажется, вот они, два счастливых тараканчика, тараканящихся под ласковым ялтинским солнышком. Вот только Оленька при этом обитает в Москве и в Ялту не очень спешит. Там, в Москве, она делает блестящую карьеру и ведёт яркую светскую жизнь знаменитой актрисы. Захолустный Крым - не для неё. Надо срочно найти докторов, которые убедили бы мужа в том, что холодный московский воздух полезнее для его лёгких. В результате тяжело больной писатель мотается между Москвой и Ялтой. Трудно отделаться о мысли, что именно это и вогнало его в гроб. Потому так коробит от всех этих эпистолярных признаний в любви, от обещаний родить богатыря... Неужто сам Чехов этому верил? Книга буквально подводит читателя к мысли, что такого быть не могло. Когда Оленька снимает квартирку на 5-м этаже для смертельно больного, задыхающегося мужа, её черствость и равнодушие становятся очевидными даже и не таким проницательным людям как Чехов. Однако Чехов не оставил никаких следов разочарования Олей Книппер. Его письма неизменно ласковы и участливы. Не стоит лезть к нему с советами: "Уж лучше бы ты выбрал Лику!". Вот потому, наверное, и не выбрал Лику: не нужна ему была жена-сиделка, жена-хомут. С его любовью к свободе и отказом от иллюзий (а влюблённость всегда предполагает иллюзорно завышенную оценку партнёра) именно такая жена и нужна ему была: нечто среднее между пылкой Джульеттой и девой из борделя. Существо, сегодня сгорающее от любви, а завтра - убегающее по делам к любвеобильному Немировичу. Вероятно, Чехов не избежал жестокого разочарования, но альтернатива была у него единственная: умирать под присмотром сестры и матери. Нет, всё-таки Оля Книппер скрасила его последние годы. Если бы не досадные проколы типа "5-го этажа", её поведение следовало бы признать вполне адекватным. Она не переходила той грани, за которой связи бесповоротно рушатся. Она была достаточна умной и целеустремлённой, чтобы удовлетворительно доиграть свою роль до конца.

С друзьями у Чехова было не проще, чем с женщинами. Огромное количество людей состояло с ним в приятельских отношениях, но эти отношения были либо непродолжительными, либо недостаточно регулярными, либо не слишком глубокими. А чаще - все вместе. Слишком стремительно неслась жизнь Чехова, слишком часто менялись его адреса. Дружба дружбой, но добираться до Мелихова по ухабистым дорогам -занятие не из приятных. Суворин, к примеру, так ни разу и не доехал. И тем не менее именно Суворин -пожалуй единственный, кто претендует на звание чеховского друга. Пусть и с большими оговорками. Разница в возрасте, общественном положении, политических взглядах.. кажется,более загадочной дружбы нельзя было и придумать.. Чтобы попытаться разгадать загадку, следует прежде всего уяснить, что главную роль в этой дружбе играл начинающий писатель, а вовсе не магнат-издатель. Кажется,Чуковский отмечал, что от этой дружбы материально выиграл скорее Суворин. Думается,именно потому, что Чехов слишком высоко себя ставил и не желал унизиться до подачек. Персональная комната в петербургском доме Суворина -вот кажется и все, чем Чехов позволил себя одарить.
Что же если не материальная выгоды привлекло Чехова в Суворине? Первая причина кажется очевидной: иметь такого поклонника было наверняка лестно для молодого писателя. Во-вторых, Суворин по своему опыту и положению в обществе мог быть бесценным источником информации для молодого литератора. Ну и наконец главное: Суворин относился к категории "мудрый скептик", что было очень близко Чехову. Попробую пояснить этот тезис. Россия переживала тогда период "капиталистического жора": бурное развитие экономики порождало "ананасы в шампанском" - культуру мещанского благополучия. Молодой Чехоа создал целую галерею образов лоснящихся ничтожеств из этой категории. Однако экономический рост проходил, во-первых, неравномерно и, во вторых, на фоне сохранения феодально-бюрократического общественного устройства (социального и политического застоя). Как следствие, в воздухе носилось предчувствие неминуемой катастрофы, породившее культуру декаданса с одной стороны и революционные настроения с другой. Все вышеперечисленное было чуждо как Суворину, так и Чехову. Вероятно, именно это сблизило их позиции настолько, что даже расхождение в видении путей выхода из сложившейся ситуации отошло на второй план. До поры до времени. Ибо расхождение это было слишком существенным. Скептик Суворин верил в "китайскую модель" - реформирование России под жестким административным контролем. Скептик Чехов, идя по стопам Толстого и русской либеральной литературы, считал необходимым перестроение общества на базе гуманистической этики. Рано или поздно эти два видения должны были столкнуться. Если верить книге Рейфилда, столкновение произошло в момент наступления традиционного российского бедствия - голода. Гуманист Чехов принял активное участие в организации помощи голодающим. Государственник Суворин вынужден был последовать его примеру, но проделал это с такой нескрываемой неохотой, какую Чехов ему не смог простить (в кругу единомышленников Суворина помогать голодающим считалось зазорным). Так закончились отношения АП с его другом-издателем.

Отношениям Чехова с издателями и вообще материальной стороне жизни писателя посвящено немало страниц книги Рейфилда. По всему выходит, что Чехов не был гениальным коммерсантом. Особенно в этом отношении примечательна история продажи Чеховым прав на полное собрание своих сочинений за весьма скромные деньги. Чуковский по этому поводу не удержался от патетических стонов: бессовестные капиталисты ограбили несчастного творца. На самом деле, сделка была вполне корректной, а скромная цена отражала тот прискорбный факт, что избытка предложений у Чехова тогда не наблюдалось. Заключив невыгодный контракт, Чехов тем не менее обеспечил свое ялтинское существование на довольно длительное время, а, кроме того, заставил самого себя систематизировать свои ранние творения. Вообще, создается ощущение, что Чехов всегда довольно четко оценивал свои материальные потребности и умел их обеспечить, не преследуя при этом цели получения сверхприбыли. Он зарабатывал, чтобы жить, а не жил чтобы зарабатывать. Впрочем, средств ему хватало и на содержание многочисленных родственников, и на помощь нуждающимся. Объем этой помощи, масштабы благотворительной деятельности Чехова впечатляют. Школы, библиотеки, врачебная деятельность, борьба с голодом и эпидемиями -даже просто времени было им потрачено уйма.

Особенно запала мне в голову одна изложенная Рейфилдом история, относящаяся к юности Чехова. Когда родители писателя бежали от долгов в Москву, они попросили приятеля Чехова, Селиванова, временно выкупить на себя выставленный на торги дом Чеховых. Селиванов не только исполнил просьбу, но и в течение продолжительного времени великодушно позволял Чеховым сдавать дом, им уже не принадлежащий. Однако время шло, и неспособность Чеховых выкупить семейное сокровище становилась все более очевидной. В конце концов настал момент, когда Селиванов заявил о своих правах на выкупленную недвижимость. Вероятно, это явилось ударом не только для родителей Чехова, но и для самого Антона, однако он сохранил дружеские отношения с Селивановым, долгое время после этого обеспечивавшим Чехова заработком. Эта история очень напоминает "Вишневый сад", но меня здесь удивило другое: с какими сложными "кейзами" сталкивала жизнь совсем еще юного Чехова. А большая литература и есть, в сущности, набор кейзов по предмету "жизнь". Случай с Селивановым проливает свет на то, как формировался будущий писатель с его фирменным "объективизмом": хороший кейз не нуждается а субъективных оценках автора. Он самодостаточен. Писательский метод Чехова состоял в том, чтобы, отбросив всякую литературщину, сформулировать предельно ясный образец для анализа задолго до того, как возникло понятие "кейз" в современном понимании.
Совершенно беспочвенны попытки обвинить Чехова в равнодушии к своим героям. Книга Рейфилда рисует Чехова человеком отнюдь не равнодушным. Чехову была свойственна, по выражению Суворина, "жестокость правды", а посему и неравнодушие Чехова было неравнодушием по отношению к правде. Правда же есть решение кейза. Именно это решение, каким бы оно ни было, и составляло предмет чеховских эмоций. Попытавшись решить кейз, читатель скорее всего поймет, на чьей стороне симпатии Чехова. И только тот, кто не в состоянии справиться с кейзом, кто ждёт его решения "чужими руками", сочтет Чехова бесстрастным кукловодом.

Подведём итог. Книга Рейфилда заслуживает чтения, поскольку неплохо отражает "книгу жизни" Чехова. Эта самая книга жизни была "написана", в свою очередь, весьма достойно: глубоко, честно и до обидного кратко. Тот самый случай, когда краткость оказалась сестрой таланта.